Имя|Возраст|Племя, статус.
Нуминорих (прошу сменить >__<), Кровь, воин.
Внешность.
Подобные этому создания мерещатся порой людям с богатой фантазией узкого профиля, балующимся на досуге под шум южного прибоя кальяном с розовой водой и табаком, густо пропитанным опиумом. Облик этого представителя славного рода кошачьих мог бы у впечатлительных особ вызвать суеверный трепет, если бы существовали и по сей день сохранились в Округе Потонувших Кораблей достаточно выдержанные, тонкие и изящные легенды о кошках. Кошках - пиратах, кошках - сбежавших каторжниках, кошках - мстителях. Породистый угловатый профиль, мягко сверкающий лезвиями узких черно-зеленых зрачков, явно срисован матерью-природой с египетских фресок Бубастиса; пушистые щеки, острые скулы, тонкая прямая морда, могучий и кроткий сарказм, змеящийся в уголках губ, и выглядывающие кончики клыков. Взгляд, медленный, как вращение бича, сильные ленивые движения, более всего приличествующие дикой пуме. Тонкокостная, вытянутая, мускулистая фигура скорее охотника, чем воина, слаженность и плавность движений. Высоко поставленные, большие уши, каменная неподвижность лицевых мускулов и неуловимое, меняющееся с быстротой бегущих теней выражение четко очерченных глаз. Черная и шелковая, как ночное небо над Мадридом, чуть вьющаяся шерсть средней длины с темно-бурыми акварельными разводами-полосами, хаотично курчавящаяся на длинном хвосте, и небрежный росчерк нежно-кремовой помадой над глазами, спускающийся почти симметрично, задевая левый уголок губ и чуть-чуть не доходя до шеи. Последний штрих – массивный ошейник с собачьими клыками из грубой некрашеной кожи. Однако первое впечатление, как флер «головного» аккорда в духах, рассеивается, когда с этим созданием пытаешься заговорить. Ничего не значащая фраза – первый шаг к знакомству не находит никакого отклика, кроме холодного, нервного взгляда зверя сквозь прутья клетки. Хотя когда-то голос кота словно бы оставлял на губах терпко-сладкий вкус, как апельсиновое варенье или испанский херес. Нуминорих нем. Или кажется таковым. В любом случае обстоятельства, способные заставить его говорить, должны быть из ряда вон.  И не факт, что он будет понят,  поскольку произношение и связность речи кота не лучше, чем у тяжелобольного ребенка. Результат травмы в юности, оставившей на вечную память о себе морщинистый бледный рубец у основания правого уха. Существенного влияния на интеллектуальную деятельность, впрочем, она не оказала, оставив коту единственно возможным средством общения богатое разнообразие кошачьих жестов и взгляд. Пока что этого было вполне достаточно.
Характер.
«Этот кот ... Хах. Айсберг в океане расплавленной магмы.
В памяти моей вокруг него всегда двадцатиградусный холод, всегда зима, похожая на пустую белую ванну с резкой, исходящей паром струей кипятку, дрожащие огни и невесомые пальцы-крылья странного и страстного восточного танца на плечах из ближайшего дешевого бара; все бесплотно и дымно в морозном тумане, перспектива улицы сияет, будто выставка сантехники, и запахнутая в пустоту тонкокостная вытянутая фигурка почти бежит, поддерживая подбородком шарф,  под руку с размытым табачным призраком, выкрикивая в пустое небо, как бесноватая: «Амонтильядо, амонтильядо!..» И дым этот, и пар – вещее предчувствие беды». Герр доктор.
Характер Нуминориха – бронебойный флакон с противоречивой смесью нравов капризной, разборчивой и нервной, как коза, девушки с тонкими руками, смуглой, пахнущей цитрусами, ванильным стручком и миндальным маслом кожей, и холодного, отточенного, как лезвие хирургического скальпеля, серийного маньяка из трущоб Ист-Энда. По складу халерико-флегматик. Естественным образом уживаются здесь суицидальные наклонности, полнейшая индифферентность к миру как к субстанции, коей нет конца-края, коей, по сути, нет вообще, продолжительные выпадения из реальности в горние выси сомнительной полупрактической кошачьей философии с галлюцинациями, затмениями-катарсисами, необоснованной агрессией, болезненно-тонкая восприимчивость и обдуманная жестокость существа, способного не морщась нанести смертельный удар при встрече с неотстранимой преградой. Часто крыша съезжает в иную крайность, и начиненная порохом гранитная статуэтка с запалом в причинном месте волшебным образом превращается в слабоумного и капризного августейшего отпрыска, считающего себя единственной точкой схождения всех дороги эпикурейского Рима и раздающего оплеухи направо и налево. Не отличаясь прежде выдающимися способностями к тонкой шахматной стратегии обращения и умению просчитывать на два-три шага чужие ходы, видит насквозь и  прекрасно читает эмоции по зеркалу глаз. Способствует специфика разговора без слов. Не признает над собой влияния, по натуре не является лидером и предпочитает отвечать только сам и только за себя. Подсознательно стремясь найти везде, где можно и нельзя, «золотую середину» и в поисках единственно возможной истины меняя точки зрения, поведенческие шаблоны и взгляды окружающих, как рубашки, четко следует собственным принципам. Тем не менее, готов уступить там, где действительно неправ (если его в этом предварительно смогли убедить). Критичен, возможно, через меру, но более всего к себе самому. Не ищет Элизиума, принимая мир через призму собственных понятий и сравнений с граненой системой Идеального Бытия и в принципе не деля реальность на Добро и Зло. Фаталист? Скорее всего.
Биография.
В доработке и будет исправляться по мере поступления идей, поэтому несвязно и неинтересно. Заранее извиняюсь за это.

Он стоял в рабочем кабинете доктора Клауса, сконфуженный, рыжий, как лисёнок, мальчуган с нежными фиалковыми веснушками, и доставшаяся в наследство от неизвестных родителей и ему, и сестре, привычка поминутно тянула его пальцы к кружевной оборке манжеты. Перед доктором уже скопилась изрядная кипа исписанной мелким вязаным почерком мелованной бумаги, чуть измятой теплом его рук, с неизменными каплями свежего черного кофе с корицей. Запах его смешивался со сладковато-теплым ежевичным ароматом нагретых деревянных панелей. Доктор, наконец, отложил бумаги в сторону и, смотря значительно и торжественно, как того требовала ситуация, отошел от массивного письменного стола с вырывающимся и отчаянно пищащим свертком в махровом полотенце. Юноша нетерпеливо подался вперед, и Клаус с улыбкой передал притихший сверток в протянутые руки приемного сына. Мигнул зеленый глаз с кленовыми черными прожилками, сверкнули зубы, сомкнувшись на тонком пальце; паренек ойкнул и рассмеялся, выпростав чернявого бандита, держа, как невесть какую драгоценность, на вытянутой ладони и позволяя котенку яростно мусолить свой палец.
Антон. Русский детдомовец, усыновленный вместе с сестрой Ларисой немецким хирургом Августом Клаусом. Добрый, смешливый, немного странный. Я был подарен мальчику на 12-ый день рождения и стал ему единственным настоящим другом. Это было мое первое связанное с ним воспоминание. С тех пор – надо же... – целый год, первый год моей жизни не покидало ощущение легкости, с оттенками кофейного золота заходящего турецкого солнца в жесткой холодной гуще зеленых пальм на босфорских набережных. Стволы цветущих померанцевых и мандариновых деревьев, каштанов и персиков на кругах дырявых теней, влажная фруктовая жара полуденного сада, теплые, с бледной, по-девчоночьи нежной веснушчатой кожей руки, пахнущие молоком и фиалками, уже расцарапанные моими крепнущими изо дня в день когтями. Затяжки от них же на ажурной вязки ангорковой шерсти свитера Тошки. Запах варящегося в турке крепкого кофе, пекмеза – вываренного до густоты мёда сладчайшего виноградного сока, пирожков с телятиной. Антон был мне не хозяин, но преданный друг и товарищ по играм. Наша дружба походила на крепкую пеструю нитку в кайме материи: время и мода на свой глаз и ус изменят цвет, блеск, плотность, узор, покрой, цену, но в кайме все та же крепко простроченная пестрая нитка. Я бы безропотно отдал за него три из девяти своих жизней, но... уже поздно.
Тело юноши нашли в двух километрах от берега Босфора. Через неделю после похорон доктор вместе с приемной дочерью и прислугой покинул Турцию.
...Мокрая осенняя ночь бежала по медленным плавным взмахам линии проводов, цепляясь за вагоны, дрожа в толстых стеклах  двоящейся россыпью далеких огней. Дождь хлестал по железу крыши. В мутной и жаркой, наполненной дребезжанием, шорохами и вздохами полутьме грязного купе не спал только черный кот. Сонный и сосредоточенный, он закрывал глаза, отсчитывая ударами сердца время, когда белые чашечки фонарей придутся точно напротив окна. Какое-никакое, а развлечение. Забыться он пытался с того момента, как доктор с Ларисой, держащей кота на руках, сели в поезд, оставив в плацкарте багаж и прислугу. Но с любым звуком, будь то шорох или возня сонного пассажира, сдавленный всхлип Ларисы или резкий щелчок автоматической зажигалки доктора, отпугивал уже кружившую голову легкую дрёму. Две бессонных, неуютных ночи провел он в состоянии где-то между явью и сном, пока ощущение бессилия собственной воли, обострившегося невнятной тусклой тревогой, не выгнало его из купе в подвижный стиснутый мрак коридора. Где-то в вагоне сквозь щелку под дверью сочился дрожащий свет. Едва уловимо и в то же время отчетливо узнаваемо пахло арабскими притираниями. Беспредметное кошачье любопытство, пара шагов, морщась и дергая лапами от омерзения, по грязному стоптанному ковру. И пара мягких, золотистых, как цветочный мед, глаз, сверкнувших полумесяцами химически-зеленых зрачков в вертикальной полосе между дверью и облезлым трещиноватым косяком. Черный кот застывает, дернув ухом, встопорщив усы. Тихо, едва слышно урчит. Вежливое предупреждение, не более того. В полумраке, где на краю низкого стола в такт поезду покачивается слабое пламя свечи, кровавыми улыбками-лезвиями сверкнула шерсть цвета спелого винограда. Мелькнуло мускатное золото глаз, соткалась из душного вонючего мрака приземистая кошачья фигура. Черный кот поднимает голову, прикрывая глаза, издает вызывающий «мурк».
- Вакх. – Отчеканивает создание, соткавшееся из душного вонючего мрака. Черный кот сутулится, опускает голову, смотрит в медовые ухмыляющиеся глаза. Гюрзой бросается вперед, когтями, клыками впиваясь в бок и загривок коренастого рыжего Вакха.
Разняли их минуты через три, когда вой двух дерущихся кошек достиг апогея взаимной ярости. Доктор еще пять минут приносил извинения соседке-турчанке, Лариса еще с полчаса утешала потрепанного Нуминориха. Вакх сразу же после людского вмешательства скрылся в хозяйском купе.
После того, как на вокзале доктора атаковала шайка грязных цыган-попрошаек, а Лариса, державшая меня, после успешно отбитого штурма своей сумки липкими и жадными детскими лапками, оставив меня на произвол судьбы, поспешила за провожатым, он нашел меня на территории так называемого Кровавого племени, раненого в стычке, исхудавшего. Помог найти новый дом. Я до сих пор не понимаю, что им двигало: практической пользы я ему принести не мог, интереса для разборчивого и требовательного взгляда искателя даровитой оригинальности или грациозного честолюбия моя скромная персона не представляла. Он был странен, возможно, этим все и объяснялось. Тем не менее, Вакх был заинтересован мною, я был заинтересован им еще более.
Под ноги ей кинулся дрожащий, нарастающий свет фар. Она остановилась ровно на одну секунду, достаточную, чтобы сознанию установить и отпечатать на радужке набег белых слепых фонарей. Кот у нее на руках тонко взвизгнул, но не сделал попытки вырваться. Хлесткий удар ветра. Визг колес. Тьма, и где-то глубоко под землей рвут толстый брезент.
Лариса в больнице. Долгое время меня никто, кроме самого Клауса, не трогал. Сказать вам больше ничего не могу.
[…]
В тот вечер доктор Клаус специально передвинул кресло к окну, широкому, серому от вечера улиц, с чуть липкими стальными рамами. Он сидел и долго смотрел в пустое небо над сквером. Лариса, раздраженная, теребила край бахромы темно-зеленой шали, накинутой на плечи. Сверкающий ливень ее винно-рыжих волос скрывала от меня большую часть ее лица, оставляя видимыми лишь породистый нос и безукоризненный античный изгиб пухлых губ, старательно и неловко накрашенных карминовой помадой. Она сидела неподвижно, и казалось, будто она даже не дышит; на коже ее тонкой белой руки с нежными жилками дрожали цветные рефлексы от графина, расщеплявшего свет оплывших на пухлых ручках чугунных херувимов свечей. Ее плохое настроение было понятно: сегодня хозяйке приходилось делить гулкое пустое пространство дома не только со мной. Не выдержала молчания, поднялась, взметнув волосами вихрь спелых мускатных брызг, выскользнула из комнаты – снова, как всегда в минуты душевной бури, поднести иглу патефона к пластинке с оперой Верди и разыгрывать трагедии за тонким японским экраном... Я вздохнул, как умеют вздыхать только кошки, наблюдая, как Клаус встает, резким движением раздвигает гардины и отходит за кресло, лаская его мягкую, чуть теплую кожу как спину любимого кота. Глаза его неподвижно глядят в сырое пространство затухающего дня, сквозь голые ветви, на фоне стального неба похожие на обугленные до костей руки, на мокрую после дождя брусчатку, на фонарь в круге желтого света. Глядит на свои руки. Я спрыгиваю со стола и медленно подхожу к нему. Клаус не замечает меня; я обвиваю хвостом его ногу. Хозяин вздрагивает, наклоняется, гладит меня по спине, смотрит горячими сухими глазами, шепчет какую-то чушь о глазах цвета турецкого кофе, фиолетовом пальто, мостах, рассветах. Я щурюсь, всем существом своим желая мурлыкать. И не могу. Но историческая справедливость уже восстановлена.
А завтра я узнаю от Ларисы, с лицом серым, как грим странного актера, и холодными дрожащими пальцами, что доктор принял на ночь снотворное, но не проснулся утром.
Я ухожу в город. Здесь, в доме, меня больше ничто не держит.
Связь с Вами.
Ни аськой, ни агентом и иже с ними - не пользуюсь. Так что кроме мыла – ничего.